Жду новый пост

Серия «Проклятое призвание»

Достав из рюкзака смартфон, зашла на авторскую страницу Митьки. Даже не знаю, почему это я про него вспомнила. Я знала, что он ждет моего отзыва на свою последнюю работу – детектив, который он закончил пару месяцев назад. Я уже пыталась его читать, но из этого ничего не вышло – текст просто не лез в голову, хотя обычно я глотала книги, не прожевывая.

Подумав, что чужое творчество, тем более словесное, не по моему профилю, поможет отвлечься, я принялась за чтение.

Книга называлась «Лотосы в тени клена».

Странное название для детектива, конечно.

Да и текст был странным. При чтении меня все время не покидало ощущение какой-то нелепой раздражающей раздвоенности. Я словно видела авторскую руку Митьки, слышала его характерные интонации, но голос этот нес какую-то чушь, совсем не то, что я привыкла. Как будто старый рокер на закате карьеры решил перейти на попсовые песенки. Ни тембр, ни выработанная годами манера исполнения не соответствовали тому, что пытался изображать артист, но он с энтузиазмом продолжал выступать не в своем амплуа.

Заниматься не своим делом.

В книге здорово был прописан антураж – русская провинция, глухая, мрачная, какая-то безысходная, как на картинах Игоря Волкова, и при этом мощная, всесокрушительная, странно-высокая. Чувствовалось, что за этой тяжелой неулыбчивой громадой настоящая сила, что-то такое наше коренное, древнее и жуткое. От этой силы хотелось бежать сломя голову, ты хорошо понимал, что она уничтожит и не заметит. Но и манила она, притягивала, что-то родное, знакомое мелькало в нарисованных автором сценах…

Митька умел описывать дома, улицы, вообще город. Это было сделано по привычке талантливо и как-то неизбывно хорошо, как будто автор просто не мог сделать хуже, чем умел.

И вот в этих прекрасно прописанных декорациях действовали выдуманные, неестественно ведущие себя герои, решающие высосанные из пальца проблемы. Периодически автор соскальзывал на решение экзистенциальных вопросов – он просто не мог не философствовать. Но все эти рассуждения на высокие темы выглядели совершенно неуместно и абсолютно не соответствовали заявленному жанру… Герой, расследующий убийство, не должен пускаться в долгие дебаты о природе добра и зла, у него другие задачи.

Кроме того, Митька и вообще неважно владел композицией, а тут он просто терял почву под ногами. Он пытался создать интригу, беда же в том, что интрига-то вообще была его слабым местом, а как написать без нее детектив?

Это тот жанр, читать который должно быть прежде всего интересно, «все остальное потом», а тут можно было уснуть, пытаясь продраться сквозь страницы описаний нелогично ведущих себя героев… Они говорили так, как говорить не могли, действовали так, как невозможно было себе представить. Я читала, преодолевая негодование и обиду – я ведь знала, что автор может лучше!

Совсем иначе…

Зачем заниматься ерундой, пытаться изображать из себя лису, если ты сурок… Пытаться влезть в чужой огород и засадить его привычными тебе морковью и брюквой, когда хозяева привыкли к картошке и именно картошку ждут на обед.

Дикий роман я прикончила за вечер. Переплевалась, но дочитала. И да, надо сказать, отвлеклась от своих проблем.

Был уже час ночи, когда я зашла в телеграм, написала:

«Никогда не подстраивайся под публику».

Ответ пришел почти сразу.

«О чем ты?» – спрашивал этот гений экзистенциальной прозы.

«Если только ты пойдешь по этому пути, ты сам не заметишь, как потеряешь себя. Все время пытаясь угодить читателю, ты по кусочкам разбазаришь свой дар, от тебя просто ничего не останется. Да, есть формат, есть сложившиеся жанры, и работать в них – признак мастерства, профессионализма, но зачем пытаться наряжаться в чужие одежды?.. Это все чуждо тебе. Это совсем не твое. Да и в конечном счете у тебя все равно паршиво получается. Это не будут читать – просто плохо сделано».

«Ты о «Лотосах»?»

«Да».

«Ты уже говорила что-то похожее…»

«Да, но в последней работе все это выражено еще сильнее, чем в предыдущих. Мне совсем не понравилось».

«Ну ладно-ладно».

«Прости».

После паузы в пару минут последовал вопрос:

«Зайдешь завтра?»

«Нет».

«Почему?»

«Не знаю. Не хочу. Слишком много мыслей. Ложись спать. И бросай писать детективы. Все равно не выходит».

«Ты ужасно категорична».

«Я не могу тебе врать, только и всего».

«Жестокая Нета».

«Спокойной ночи».

Я выключила телефон. У меня не было желания больше разговаривать – ни с Митькой, ни с кем-то еще. Я просто не чувствовала в себе сил.

Хотелось взять паузу. Ни о чем не думать. Ни об искусстве, ни о продолжении рода – вообще ни о чем.

Выключить голову. Хотя бы на время.

Господи, за что… За что… Разве я заслужила…

Почему он так несправедлив ко мне…

Я чувствую себя так, как будто мне поставили диагноз «бесплодие». Или еще какой-нибудь, из тех, что приводят к больнице и смерти. Разыгравшаяся сцена вырастает в моем сознании до масштабов мировой трагедии.

Чтобы успокоиться, покупаю себе мороженое. Шоколадное. С вафельной крошкой. Две порции.

Нельзя заедать стресс сладким, нельзя заедать стресс, нельзя…

Но зная и понимая это, я срываю фольгу и впиваюсь зубами в химозный десерт. Быстрые углеводы делают свое дело. Легчает.

Прохожие недоуменно оглядываются на девушку, поедающую мороженое под осенним дождем. Пускай. Мне нет до них дела.

Мне ни до кого нет дела, жизнь не удалась, мне так плохо, плохо, плохо…

Тушь уже, наверное, дотекла до пальто. Я прячусь под козырьком остановки трамвая, достаю зеркальце из сумки. Так и есть. Я похожа на клоуна из американских фильмов ужасов. Пытаюсь привести себя в порядок. Носовой платок покрывается узором в духе ранних абстракционистов.

Но мороженое все-таки сделало свое дело, и я оказываюсь способна взглянуть на ситуацию чуть более трезво.

Ну а чего я в самом деле ждала?.. Это ведь Вик. Он всегда предпочитал избегать ответственности. Какого черта я вообще решила с ним связаться?

И все же, увы, мне слишком хорошо понятно, какого.

Дело было, конечно, не в любви или чем-то таком, нет. Просто мы так долго были вместе, что мысль о нем была самой естественной. И потом, я привыкла обращаться к нему в сложных вопросах. Например, когда нужно было доделать какой-то проект. Получить консультацию, взгляд со стороны. Договориться с магазином о продажах.

Когда я училась на первом-втором курсе, Вик переводил за меня тексты по английскому… В отличие от меня он хорошо знал язык. Для него это было несложно, а я предпочитала больше времени уделять специальным дисциплинам.

В общем, я просто как-то привыкла на него рассчитывать. Я не думала, что он мне откажет в таких выражениях.

Ладно бы просто сказал «нет»… Но он сделал это в такой мерзкой форме, что я просто потерялась.

Угрюмо дожевав мороженое, я сажусь в подошедший трамвай. Древнее чудовище кряхтит и стонет, словно старуха, собирающаяся помереть на следующей неделе. Пассажиры уныло пялятся в окно или экраны телефонов. Не я одна в печали, на лицах людей вокруг тоже нет радости.

Осень. Тяжелое тревожное время, когда кончается запас сил, вынесенный из теплого лета, и люди собираются с духом, чтобы пережить зиму.

Но я рассматриваю проплывающие за окном пейзажи с каким-то отчаянным мазохизмом. Я люблю осень. Погода соответствует моему настроению, мы прекрасно синхронизированы с природой, и я радуюсь тому, что не нужно изображать счастливую дуру. Наверное, быть сравнительно умной неудачницей хуже. Но с этим я сейчас ничего не могу поделать.

Улицы, напитанные автомобильными парами и промозглой сыростью, поблекшие дома и вывески, памятники политических деятелей и писателей, о которых никто не помнит… Прохожие, ежащиеся под косыми струями дождя, раскрывающие зонты в борьбе со стихией, суетливо бегущие куда-то, чтобы спрятаться, скрыться, чтобы спастись. Наивные, даже убежав от дождя, они не убегут от жизни. И от себя. И от своего прошлого – прошлого, которое всегда рядом, потому что прошлое – это мы.

Поддавшись безотчетному порыву, я выхожу на одной из остановок. Не она нужна мне, но мне отчего-то хочется нарушать правила, отказываться от привычных схем и маршрутов. Раздвинуть все прокрустова ложа, что мне предложат, выйти за границы любого опыта.

Я иду под косыми струями дождя, мрачно разглядывая здания, вывески и проезжающие автомобили. Машинально отмечаю удачные цветовые решения и негодую из-за зашоренности и отсутствии вкуса авторов некоторых баннеров. Мне кажется, их создавал кто-то из моих самых бездарных однокашников. Я не питаю иллюзий по поводу выпускников академии. Там учились разные люди.

А ты, Нета? Так ли ты талантлива, как о себе думаешь? И все ли ты сделала, что было в твоих силах?

Я поднимаю к небу залитое слезами и дождем лицо.

Да какая разница.

Я ведь не Айвазовский. Не Поленов. Боюсь, даже не Решетников.

Я не делаю ничего настолько значимого, что гранитной плитой впечаталось бы в здание мировой культуры… В лучшем случае все мое творчество – это песчинка в великом храме, которая, вероятнее всего, отпадет, осыпается со временем…

Человечество не пропадет без моих картин.

А вот моих детей за меня никто не родит. Не воспитает.

И если человечество переживет и без них тоже, то я едва ли.

В моей судьбе всегда будет некая неестественная пустота, которую никто и ничто не сможет заполнить.

Такой расклад меня вполне устраивал.

Ответил мой старый друг и соперник сразу.

– Приветствую, – холодно произнес он. – По какому вопросу?

Я сделала вид, что не обращаю внимания на его тон.

– Нужно встретиться. Поговорить.

– О чем?

– Это не телефонный разговор.

Пауза.

– Подходи сегодня после пяти. Я в четыре закончу со съемкой.

– Договорились. Что снимаешь?

– Я на свадьбе. Могла бы не делать вид, что тебе интересно.

– Ты слишком предвзят. Встретимся вечером.

Ну вот. Как все просто оказалось.

Впрочем, я понимала, что это только начало.

К встрече я готовилась как к деловому свиданию. Накрасилась: тональник, румяна, красная помада, подводка для глаз, золотисто-бронзовые тени, тушь. Оделась понаряднее: классическая черная юбка по колено, чулочки, зеленая синтетическая блузка с принтом из эдельвейсов. Высокие сапоги на каблуке, черно-красный шарф, пальто. Любимые духи от Версаче, когда-то презентованные крестной на день рожденья.

Минут пять вертелась перед зеркалом.

Вроде ничего.

Я бы себе точно не отказала.

Дорога до квартиры Вика не заняла много времени. Мы жили не так далеко друг от друга… Собственно, в моем городе все жили неподалеку.

Здесь ничего не изменилось с моего последнего визита. В квартире Вика как будто застывало время. Все та же пыль на зеркале в прихожей, стол на кухне с остатками вчерашнего ужина и позавчерашнего завтрака, залитая бульоном от пельменей плита. Занавески, которые неплохо бы постирать, и кухонная столешница, которую неплохо бы отдраить. Я не заглядывала в холодильник, но не сомневалась, что там можно обнаружить засахарившееся варенье от мамы трехлетней выдержки и покрывшиеся зеленой плесенью грибочки в стеклянной банке.

Вик тоже не изменился. Он встретил меня в светлых спортивных штанах, которые я отлично помнила еще по академии, и футболке, подаренной родителями лет пять назад. Взгляд у него был голодным и злым.

– Чем обязан?

Его тон несколько выбил меня из колеи.

Собравшись с духом, я ответила:

– Я хотела поговорить…

– О чем?

– Попросить об одолжении…

– Какого рода?

– Черт, почему ты на меня так смотришь? – не выдержала я. – Кажется, в прошлый раз мы расставались друзьями.

– Не припоминаю.

Настрой Вика не предвещает ничего хорошего, но я так увлечена своей новой идеей фикс, что предпочитаю пропустить мимо ушей все важные «звоночки». Мне кажется, что я сумею убедить его – уговорить, умолить, уломать – о! Я ведь могу быть такой красноречивой!

– Я тут подумала… знаешь…

– Ты умеешь это делать? Не рассказывай.

Я и это пропускаю мимо ушей.

– Знаешь, давай заведем ребенка.

Вик молчит.

Молча приближается ко мне, близко-близко, так, что мне становится страшно, всматривается в лицо. Словно ищет там что-то.

– Что?..

– Время пришло. Возраст… Я хочу стать мамой.

– Ты в своем уме?

Я обижено надуваю губы.

– Прекрати оскорблять меня.

– Какой ребенок? О чем ты?..

– Обыкновенный. Я его хочу. Я стану хорошей мамой. Самой лучшей.

– Ты свихнулась.

В голосе Вика звенит злость.

– Почему ты обратилась с этим вопросом ко мне?

– А к кому же? Мы так долго были вместе.

– У нас давным-давно ничего общего.

– Но ты хотел узнать мое мнение о рисунках.

– Профессиональная консультация, не более того.

Это ложь, но под воздействием абсурдной риторики Вика и его темной энергетики я теряюсь. Он всегда мог меня переспорить и выставить во всем виноватой.

– Ну пожалуйста… Мне больше некого попросить.

– Не мои проблемы. Найди другого дурачка.

– Но Вик…

Я пытаюсь взять его за рукав, умоляюще глядя в глаза.

Он отбрасывают мою руку в сторону.

– Не трогай меня!

– Почему такие перепады? В прошлую нашу встречу ты был настроен совсем по-другому…

– В прошлую встречу ты не просила невозможного! Сумасшедшая!.. Безумица!

– Но что в этом такого?.. – я действительно не понимаю и готова заплакать. – Большая часть людей становятся родителями… Рано или поздно… Так или иначе…

– Ведьма! – шипит Вик, с яростью глядя мне в лицо. – Бесноватая… Зачем ты появилась в моей жизни…

– Кажется, тебе нравилось когда-то…

– Ты все выдумала. Не было этого.

– И слышать такие слова от тебя… послушай, мне неприятно… Это действительно некрасиво… Правда, нехорошо…

– Ведьма! На ведьмах не женятся… От ведьм не имеют детей… Пошла вон из этого дома!

Я уже не сдерживаю льющиеся слезы.

– Я не заслужила… С твоей стороны очень нехорошо так говорить, правда нехорошо… Ты меня очень обижаешь сейчас…

– Вон отсюда!

Я пячусь к двери.

– И чтобы больше не появлялась! Забудь этот адрес! Удали мой телефон, забудь о моем существовании! Я не хочу, чтобы ты была в моей жизни!!

– Да что я тебе сделала… Нет, ты переходишь все границы… В самом деле, переходишь… Это очень мелочно и отвратительно…

– Вон!!!

Я со слезами обуваюсь. Тушь наверняка потекла, но сейчас я не думаю об этом. Встреча прошла не так, как я планировала.

Вик со злорадством захлопывает за мной дверь. Я хорошо знаю это его выражение лица, оно всегда появляется, когда ему удается обставить кого-то. Победить в схватке.

Слезы льются и льются, как Ниагара.

Всхлипывая, я спускаюсь по лестнице. Выхожу во двор.

Ну вот, ну вот…

Ну вот что такого я попросила?

И про свое будущее.

И про свой возраст – и свое непонятное и какое-то глубоко противоестественное одиночество.

Биологические часы били в набат.

Как странно, что, долгие годы встречаясь с Виком, я практически не думала о том, что у нас мог бы быть традиционный брак, дети и все такое прочее…

Впрочем, нет, думала. Кого я обманываю.

Когда мне было лет двадцать, мне очень хотелось надеть красивое, пышное белое платье, украсить волосы фатой и на день стать чудесной фарфоровой куклой, приподнимающей кринолин, чтобы переступить через непросохшую грязь. Чтобы был праздник, много гостей, мои друзья, цветы, высокий, не менее трех этажей, торт и даже, возможно, батюшка в сияющей золотистым солнцем рясе и церковь.

Да, такая мечта была. Романтическая фантазия, не имеющая никакого отношения к совместному ведению хозяйства и решению каких-то насущных вопросов. Мечта маленькой девочки о празднике – мечта о сказке.

Эта фантазия занимала меня не слишком долго, ведь замужество само по себе никогда не было целью моей жизни. Скорее она была навеяна тем, что сразу несколько приятельниц и однокурсниц в тот момент прошлись под вальс Мендельсона. И что-то древнее, стадное, социальное, тревожно зашевелилось внутри – все ли со мной в порядке, ничего ли я не упускаю? Мать всегда говорила, в жизни все должно быть вовремя – так, может быть, пора?

Не получив воплощения, фантазия растаяла, как дым. У меня был любимый человек, разделявший мои интересы, так же стремившийся ко мне, как я к нему, и все, связанное с белыми платьями и церковными песнопениями, казалось всего лишь отжившими свое предрассудками. Не игравшим никакой роли, какой-то условностью, доставшейся в наследство от прошлых поколений.

Впрочем, бабушка была очень недовольна нашими отношениями, вернее, тем, что они были не зарегистрированы государством. С ее точки зрения, отношения эти позорили меня, я должна была их стыдиться. Разумеется, я считала все это полной чепухой. Мать же, человек другого поколения, ничего дурного в них не видела, более того, она бы, наверное, очень удивилась, если бы у меня никого не было. А возможно, даже расстроилась. Сама она никогда долго не была одна. Может, месяц, хотя я даже такого не помнила.

Свадьбы не случилось, а бабушка вскоре умерла, и требовать от меня непременной регистрации брака стало просто некому. Фантазия о белом платье растаяла, и сейчас, обращаясь к прошлому, я даже не понимала, огорчает ли это меня хоть сколько-то. Что изменилось бы, если бы мы тогда с Виком поженились?..

Что-то внутри подсказывало мне: ничего. Наши отношения с самого начала были очень сложными. Оба достаточно равнодушные к быту, мы не могли из-за него поссориться. Раньше я оставалась у него на несколько дней, оставался он, никаких столкновений из-за развешенных не по линеечке полотенец и не закрытых колпачков от зубной пасты у нас никогда не было. Вик не замечал беспорядка, как и порядка, если же меня не устраивали грязные кружки на его столе, я просто молча относила их в мойку.

Причины наших ссор лежали всегда в совершенно другой плоскости.

Я ненавидела его привычку уходить в себя, черствость и равнодушие, слишком сильные даже для художника, нытье по поводу и без, беспощадную язвительность, вечные насмешки над окружающими – в том числе надо мной.

В свою очередь он, наверное, много бы мог сказать о моей эмоциональной нестабильности и «нежелании напрягаться» (цитата).

Тем не менее мы как-то уживались долгие годы, пока все не рухнуло.

А свадьбы не случилось… Хотя она должна была быть. По логике вещей. По законам жанра. Просто потому, что мы были вместе так долго, долго… так понимали друг друга.

Говорили на одном языке и даже рисовали почти одно и то же.

Но свадьбы не случилось. А время пришло.

И семьи еще лет пятьдесят назад, пару поколений до нас, были крепкими. Разводы были редкостью, особенно в сельской местности.

Как же странно, что сегодня все так перевернулось. Большинство семей распадаются, словно бы раздерганные новой, сравнительно комфортной и обеспеченной жизнью, не выдерживают первых испытаний. Люди, прожившие вместе по десять, пятнадцать, двадцать лет расходятся, как в море корабли, и больше не видятся. С детьми еще интереснее: их мало, и в связи с этим происходит то, что раньше было возможно разве что у аристократов, за них начинается борьба, схватка. В семьях сколько-то высокого социального уровня детей не бросают, наоборот, многие ради них готовы на жертвы, серьезные подвижки в зоне своего комфорта. Появилось много отцов-одиночек, которых еще пару десятков лет назад почти не было… Люди готовы биться за родную кровь – почему? Не от того ли, что вокруг все – чужие… А хочется, чтобы рядом был кто-то – хоть кто-то – свой. Только твой. Кому ты будешь нужен, действительно нужен в любом случае.

Не потому ли, кстати, мужчины в наши дни вовлечены в воспитание детей гораздо серьезнее, чем отцы предыдущих поколений, многие из которых ни о каком воспитании просто не думали. Тогда считалось важным ребенка «накормить», «одеть-обуть», и отец, справившийся с этой задачей, считался (да и был) хорошим отцом.

Сегодня все не так. С ребенком надо заниматься, ему нужно уделять много времени. По максимуму его необходимо обеспечить жильем, купить квартиру – немудрено, что многих такая колоссальная ответственность пугает. И хочется отодвинуть этот вопрос как можно дальше – большие проекты всегда связаны с большими рисками.

Так происходит, конечно, у тех, кто контролирует процесс размножения. Тем, кто не очень контролирует, даже проще – природа и безалаберность принимают решение за них. А это иногда и лучше. Как говорится, пока умные думают, дураки размножаются. Виду же в целом по большому счету все равно, кто будет поддерживать популяцию – рою не интересна судьба отдельной пчелы.

Вспоминая прабабушку и семерых ее детей, я говорю Елизавете Прокофьевне, что, наверно, наши предки, те, кто жили еще несколько поколений назад, и не представляли другой жизни… А потому, и не могли мечтать о чем-то другом. О каких особых развлечениях, о какой профессиональной реализации тогда думали?.. Детей бы поднять, на ноги поставить, прокормить…

– Это так говорят, про реализацию, – замечает Елизавета Прокофьевна. – А реализация может быть и дома, в семье…

Я пытаюсь представить себя в роли типичной домохозяйки. Варящей борщи, стирающей носки, метающейся между поликлиникой и детским садом. Как Ляська. Получается плохо. Нет, наверное, это все-таки не для меня. Не для таких, как я.

А как же любовь?..

Как-то в детстве я спросила бабушку, мамину маму, любила ли она деда, когда выходила за него замуж. Та отшатнулась даже в каком-то испуге. «Тогда не было такой любви». «Как же ты вышла замуж?» «Ну, как… Не пьет, не курит, в армии отслужил… Чего еще надо?»

Я рассказываю эту историю Елизавете Прокофьевне.

Та улыбается.

– Она была, любовь, – говорит Елизавета Прокофьевна. – Была, Неточка… Это встречается в жизни… Но любовь – это такое чувство… Сегодня к одному, завтра к другому… А семья больше любви.

Я молчу. Наверное, мне все-таки хочется верить, что любовь и семья – это что-то такое, неразрывно связанное… Что одно невозможно без другого… Одно из другого вырастает…

Тогда почему столько разводов? Куда уходит любовь?

Была, была и потом куда-то делась… Почему?

И почему не девалась раньше?

Или просто не было никакой любви? Сто, двести лет назад? Люди жили всю жизнь вместе по обычаю… и потому как надо же с кем-то удовлетворять половое влечение…

Но мне не хочется в это верить! Это слишком страшная и грустная мысль!

Я не хочу жить в мире, где все так грубо и безобразно пошло!

Разве у нас с Виком было так?

Когда-то…

Я спотыкаюсь.

Но ведь мы не были семьей.

Даже не пытались ею стать.

Но все эти годы… что это было?

Уже почти стемнело. На бархатном небе выступили тусклые городские звезды. В воздухе разлился запах ночной сырости и как будто чьей-то старости, несчастной и одинокой. Даже Герман, кажется, устал, рвавшийся вперед поначалу, он смирно трусил рядом, уже не пытаясь обнюхать каждое встречное дерево.

Пора прощаться.

Помимо профессионализма у Елизаветы Прокофьевны можно было поучиться и умению одеваться. Она всегда прекрасно выглядела, умудряясь поражать народ элегантными нарядами. Когда я как-то выразила ей свое восхищение по этому поводу, Елизавета Прокофьевна скромно ответила, что вещи себе всегда покупала в секонд-хенде. Брендовую одежду небогатая преподавательница не могла себе позволить. Никто не видел на ней меха или действительно дорогие украшения. Но и бижутерия, и блузки нежных оттенков, и юбки самой разной длины были всегда подобраны с безупречным вкусом. С собакой Елизавета Прокофьевна же обычно гуляла в брюках и тяжелых тупоносых ботинках армейского типа, моментально перевоплощаясь из утонченной интеллигентной дамы в раскованную эмансипе.

Елизавета Прокофьевна была давно в разводе. Ее единственная дочь, моя сверстница, делала театральную карьеру в Москве. Таким образом, мы с любимой преподавательницей являлись своего рода зеркальными близнецами, ведь у меня в столице жила мать.

Поздравив меня с выставкой (удивительно, прошло уже столько времени, а я все еще продолжала получать поздравления, как будто камень, брошенный мной в озеро городской арт-индустрии, породил волну, которая все не могла сойти на нет), Елизавета Прокофьевна предложила встретиться у нее дома и, «может быть, пройтись с Германом». Германом звали пса, прекрасного беспородного кобеля, подобранного где-то на окраине.

Я с радостью согласилась. Каждая встреча с Елизаветой Прокофьевной становилась праздником. В моей жизни было чрезвычайно мало авторитетов, людей, на которых хотелось равняться. Аллилуева была как раз из них.

Жила Елизавета Прокофьевна в центре города, неподалеку от старой крепости, в шестиэтажном доме сталинской постройки. В квартире с магическим номером 77 бывал весь местный бомонд, но главное – там царила атмосфера замечательного творческого порядка и спокойствия. Елизавета Прокофьевна умела жить. Она окружала себя адекватными людьми, искренне любящими профессию, искусство, мир…

Наверно, для меня это был пример действительно самодостаточной и успешной женщины. Не в пошлом смысле социального достигаторства, а именно пример человека, состоявшегося в жизни.

Я приобрела по дороге два кусочка чизкейка с вишней и желтую розу. Мне казалось, она будет хорошо смотреться в нежно-салатовой гостиной Елизаветы Прокофьевны.

Отделанный светло-зеленой обивкой диван, невесомые этажерки с книгами и альбомами по искусству, цветы в старых глиняных горшках…

Здесь было действительно хорошо и спокойно. Здесь, кажется, никто не скандалил, не выяснял отношения. Разве что периодически разражался лаем Герман, выражая негодование по поводу поднимавшихся и опускающихся по лестнице соседей, но ко мне он привык и даже заискивающе вилял хвостом при моем появлении.

Попав в эту замечательную комнату, я словно вздохнула полной грудью. И поняла, что всю неделю напряженной работы подсознательно пыталась перебить тяжелые московские впечатления.

Здесь было не так, как на Преображенке. Совсем не так.

Чизкейк Елизавету Прокофьевну обрадовал, а роза привела в смущение.

– Ну что ты, Аня, зачем… Цветы… от женщины…

– Просто знак признательности.

– Это лишнее. Ты будешь чай? У меня есть всякий. Можешь выбрать.

– Да, конечно. Мне простой… Черный будет в самый раз.

– С лимоном?

– Если можно.

Елизавета Прокофьевна хлопочет на кухне. Приносит чашки и блюдца из фарфорового сервиза – пасторальные сцены и золотистая каемочка. Аромат чая щекочет ноздри. Я вгрызаюсь в свой кусок пирога. Отвратительно калорийно, но безумно вкусно.

– Как твои дела, Аня? Про выставку я знаю, а в остальном?

– Да как-то… вроде бы ничего…

Мне отчего-то кажется, что вопрос этот неспроста.

И вскоре моя догадка подтверждается.

– Ты в свободном полете?

– В общем-то, да.

– Вера Васильевна уходит на пенсию. Освобождается полставки. Нужен преподаватель на курс академического рисунка. Мы тут поговорили на кафедре, может быть, ты подхватишь?

Лимон сковывает мой язык.

– Ээээ…

– Подумай.

– А деньги?

– Ты знаешь. Немного.

Это не немного. Это почти ничего.

Даже на своих нерегулярно продающихся картинах я заработаю больше.

– Я не чувствую призвания к преподавательской работе.

– Это все надуманное. Каждый человек в то или иное время в своей жизни выступает в роли педагога. Хотя бы когда у него рождаются дети.

– У меня нет детей.

– Скорее всего, это временно.

Елизавета Прокофьевна хладнокровно пьет чай.

Я уныло жую лимон.

Говоря откровенно, я не чувствую призвания не только к преподавательской работе, но и к работе как таковой. А тут… я ведь хорошо понимаю, что меня ждет. Непонятные нагрузки за непонятные деньги. Волонтерство.

И свои проекты придется задвинуть. У меня просто не будет на них времени.

Но тем не менее искушение велико. Где-то в глубине души мне хочется попробовать себя в роли академической ведьмы. Истязать студентов перфекционизмом и дотошно придираться к мелким недочетам.

Впрочем, скорее всего, я быстро выгорю и буду относиться к ученическим работам формально, не пытаясь сделать из них шедевры. Чтобы предсказать это, не надо обладать талантом Ванги.

А как же собственное? Мое драгоценное… Ненаглядное… Самое главное… Проклятое призвание…

Я молчу. Лимон и здравый смысл замыкают мои уста.

– У тебя есть время подумать, – сообщает Елизавета Прокофьевна. – Пойдем гулять?

– Да. Конечно. Непременно.

Елизавета Прокофьевна одевается, берет Германа на поводок, и мы выходим. На Аллилуевой светло-зеленое пальто, как стены в ее гостиной, и светло-желтая шляпка с искусственной гвоздикой. На улице холодно. Я засовываю руки в карманы пальто.

Мы идем по улице, спускаясь к набережной. В вечернем солнце золотится река. За опорами моста светится багрово-алое. Герман жизнерадостно тащит нас вперед. У него так много сил… Так много желания жить… Ему не приходится страдать, каждый день делая какой-то выбор. Пространство решений ограничивается кустом, к которому потянет любопытный нос. Я мимолетно завидую псу и жалею о том, что родилась человеком.

Это бегство от свободы. Мне не хочется выбирать. Мне не хочется ничего решать. Я девочка, я хочу кружевные трусики и чтобы от меня отстали.

К разговору о пустующей половине ставки мы больше не возвращаемся. У нас с Елизаветой Прокофьевной много тем для беседы. И я благодарна ей за то, что она не хочет на меня давить.

И порой, мне казалось, я, по поговорке, всю жизнь пишу одну и ту же картину. Которую можно понять, лишь соединив все детали пазла. И которую, будем честны, я и сама не видела целиком.

Кто они, мои зрители? Для кого это все?..

Нельзя сказать, что бы я любила их, смешивая краски и изводя бумагу. Более того, водя кистью или карандашом, я о них не думала вовсе. Забывала об их существовании. О том, что кто-то когда-то будет смотреть на мои картины, оценивать их, выносить суждение… не всегда доброжелательное, быть может…

Вспоминала я о них, конечно, когда спадал творческий угар. Когда становилось возможно – и необходимо – думать о том, куда пристроить свои детища и, более того, как бы выручить за них побольше денег…

Художник должен быть голодным, но питаться праной он тоже, увы, не может.

Как будто какой-то тумблер переключался в голове, и становилось возможным даже торговаться.

Кроме графики я в последнее время занималась декорированием посуды. По тарелкам, чашкам, чайным блюдцам… Расписала даже одну салатницу. Использовала я для этого специальные маркеры. Есть из такой посуды было все же нельзя, она ставилась под стекло – любоваться. Не то, что бы на раскрашенные тарелки и кружки был такой уж обалденный спрос, но мне нравилось этим заниматься.

Малый театр и Островский все не отпускали меня, и я продолжала развивать образы купеческой Москвы – с ее игрушечными кустодиевскими домиками, лавками, пряниками, чашками в полных женских ладонях. Москва Островского давно стала мифом, превратилась в старую пыльную сказку, но в театре она как будто оживала, и оживало время. Щурились в своих будках городовые, и подмигивали лукавые хитрые псы, одновременно смахивающие на Маньку и булгаковского Шарика, и летели осенние листья на все это жуткое карнавальное великолепие.

И что-то давящее, тяжелое, родное вставало на горизонте, темными угловатыми узорами украшало сценки из старых купеческих комедий, окружало хитро выдуманным орнаментом. Я знала, что это – это была смутная тень матери, которую я никогда не рисовала, но которая как будто всегда стояла за моим плечом, иронически разглядывала то, что я делаю, хохотала, открывая белые блестящие зубы, высоко закидывая круглую, украшенную жирным макияжем голову.

Я не пыталась избавиться от этой тени, вообще не пыталась ничего с ней сделать, но что бы я ни задумала, чем бы ни занималась, она была тут как тут – критически настроенная, всегда готовая насмешничать, но все же в главном, в основном – всегда стоявшая за меня стеной. Поддерживающая меня своей незримой тяжелой силой, готовая рвать, грызть, убивать – за меня. Готовая жертвовать – и сама ждавшая безусловной, безрассудной, безоглядной жертвы.

Кажется, я никого, никогда так не боялась.

И ни один человек на земле не имел надо мной такой власти.

Никто из ныне живущих.

Никто из тех, кто еще родится.